— Вопрос выгорания во многом связан с двумя причинами. Это индивидуальные особенности: чем человек эмоциональнее, чем лабильнее у него нервная система — тем сложнее ему не выгореть. Есть люди, у которых выгорание происходит настолько быстро, что становится понятно: им нужно себя щадить, быть очень аккуратным со включённостью в эмоциональную тематику. У каждого человека своя психогигиена, тут всё очень индивидуально.

Вторая причина: тема выгорания связана с осознанием ограниченности наших ресурсов и чрезмерности задачи, которую мы не в состоянии разрешить. Пока наш мозг считает, что мы в состоянии справиться с задачей и наших ресурсов хватает на обозримый кусочек дела, выгорания не происходит.

За годы работы у меня было пару раз состояние, близкое к выгоранию, недавно в том числе. Виной этому был самый большой стресс, в котором все мы сейчас находимся — пандемия Covid-19. Но в целом я практически не выгораю: вещи, с которыми сталкиваюсь, я рационализирую.

Есть люди, которые хорошо умеют сопереживать, и люди, которые вместо сопереживания начинают давать советы и искать выходы. Я отношусь ко вторым. Моя моментальная реакция на ситуацию, о которой мне рассказывают — поиск выхода. Это часто плохо работает в близких отношениях, где люди обычно ищут не совета, а эмоциональной поддержки. Зато такие люди, как я, меньше сгорают на работе. Я этим не хвалюсь, я ничего не сделала для этого: это просто особенность психики.

Конечно, у любого человека может наступить выгорание. Это история про конечность ресурсов. Как постараться избежать этого? Рассматривать задачу пошагово. Не думать о том, что на все задачи до конца сил нет, и решать то, что наиболее близко. И, конечно, беречь свои силы и восстанавливаться.

— Кого именно не обидеть? Мы должны, безусловно, думать о том, чтобы не причинить боль героям нашего материала. Не создать для них рискованную и жизнеугрожающую ситуацию.

Материал о тех, кто попал в беду, я уверена, должен проходить через определённую внутреннюю этическую цензуру, потому что люди, оказавшиеся в сложной ситуации, изначально находятся в уязвимой позиции.

Если бы они в ней не находились, не было бы и темы. Это люди, которым уже достаточно плохо, чтобы это ещё и усиливать. Тактичность здесь должна быть первичнее желания показать максимально концентрированные ужасы или, например, обвинить чиновников в том, что они плохие, через эту историю.

С одной стороны, мне хочется рассказывать подобные сложные ситуации людей, семей — как есть. С другой стороны, совсем как есть, со всеми личными деталями чужой частной жизни — не получается, потому что важно быть деликатным, тактичным и осторожным в отношении человека.

Это очень сложно, потому что, безусловно, хочется говорить о таких историях подробно и конкретно. Но я стараюсь сосредоточиться не на подробностях частной личной жизни героев, а на том типичном, что в этих историях происходит, Ведь они хорошо показывают, как устроена система или что не нужно делать, чтобы не попадать в подобные ситуации.

В качестве примера: для многих наших семей путь детей к детскому дому начинается с момента, когда умирает мама, а отец не был вписан в свидетельство о рождении. И ни он, ни бабушка и никакие родственники с его стороны не могут взять детей, ведь юридически они — никто. Люди, которые не вписывают имя отца в свидетельство, часто руководствуются идеями о том, что так может быть лучше с точки зрения получения каких-то льгот или выплат, скажем честно, весьма незначительных. Они не думают о том, что может случиться непоправимое. В результате дети оказываются юридически не защищены. Понятно, что чем больше мы будем об этом говорить, тем больше люди будут задумываться и делать более рациональный выбор.

Или, например, мы много лет рассказывали о том, как неправильно в нашей стране устроена процедура отобрания детей из семей, как ужасно, что братьев и сестёр разделяют при помещении в детские дома, если у них разные группы здоровья или разный возраст, как в целом неправильно устроена эта система. И мы, и наши коллеги говорили об этом достаточно громко, чтобы быть услышанными. Сегодня в нашей стране реформируется система детских домов, а вопрос изменения процедур отобрания, лишения и ограничения в правах обсуждается на самом высоком уровне и точно будет решен (остается вопрос — в какую сторону).

Бывает, что наши подопечные просят, чтобы мы помогли рассказать историю в СМИ. Мы это делаем, когда понимаем, что такой материал не нанесёт урона. Это удачная история, когда мы знаем, что можем сделать это безопасно.

Но наше сотрудничество со СМИ было всяким, вплоть до очень тяжелых ситуаций. Подопечные фондов обычно не понимают, что в разных ток-шоу на центральных каналах героям обещают, что им помогут, но на деле временами просто пытаются свести конфликтные стороны лоб в лоб. Там часто нет желания помочь, есть лишь стремление сделать что-то зрелищное.

У нас же, в нашем фонде, нет задачи создать зрелищный медийный продукт. Есть задача помочь конкретному человеку и повлиять на общественные изменения, чтобы людей, которые попадают в такую же беду, становилось меньше, рассказать о том, как должны решаться сложные жизненные ситуации, чтобы появился общественный запрос на изменения.

Надо понимать: в социуме нет никаких изменений, которые происходят исключительно сверху, это иллюзия. Они происходят, когда есть достаточный запрос от общества или заканчивается согласие общества на тот порядок, который есть сейчас. Чтобы что-то изменить, надо, чтобы у людей появилось неприятие того, как это устроено сейчас и запрос на что-то новое.

Когда мы рассказываем истории, мы в том числе можем повлиять на определенные изменения социальных практик и даже законов. Мы показываем, что не работает и почему. Люди могут об этом не задумываться, пока подобная ситуация их самих не коснулась, а когда ты уже в беде — обычно не до общественного просвещения. Голос тех, кто оказался в беде, либо не слышен, либо слышен очень искажённо, кажется странным в своём крике о помощи.

Конечно, бывает, что эти истории становятся для кого-то способом добиваться совсем других целей: одни хотят пиара, другие хотят продвинуть свою повестку, третьи строят политическую карьеру. В такой ситуации коммуникация между пострадавшим и обществом может очень сильно искажаться. Поэтому важно, чтобы те, кто помогает, рассказывали о тех, кому они помогают, и были голосом своих подопечных и предлагали общественно важные решения.

— Мои ожидания от чиновников в том, что они будут адекватно воспринимать критику. Я уверена, чиновники должны сотрудничать со всеми, и в первую очередь с теми, кто пишет про их бездействие, потому что это часть их работы — быть открытым критике, в целом быть открытым. Это такой базовый навык, которым чиновник должен обладать. Это единственная возможность бесплатно получать ценные аналитические данные о том, как что-то работает (или не работает), не нанимая дорогих исследователей делать замеры общественного мнения и реально оценивать результаты работы ведомства.

Да, безусловно в каком-то смысле они тоже находятся в уязвимой позиции. Так устроен наш социум. Не только в нашей стране — в целом в современном мире. Чиновник — это тот в нашем сознании, кто всегда виноват. Читала недавно статью про защиту прав детей. Там приводился пример карикатур, которые публиковались в Великобритании. Стоит виноватый чиновник, вокруг толпа и подпись: «Толпа требует расстрелять чиновника, который изъял ребёнка из семьи». Следующая картинка такая же, но с другой подписью: «Толпа требует расстрелять чиновника, который вовремя не изъял ребёнка из семьи». Чиновник — это человек, который, идя на работу, понимает, что, особенно с нашей ситуацией в стране, будет виноват. Это часть его карьерных рисков.

Можно и нужно писать о том, что неправильно происходит в бюрократической системе государства. В каких-то случаях речь может идти о самоуправстве отдельного чиновника, но чаще всего речь не о персоналиях, а о системе.

Поэтому и для нас важно учиться тактично критиковать, потому что, если идти в конфликт сразу и кого-то обозначать как врага, никакой дискуссии получиться не может. Обычно на такую коммуникацию в ответ человек начинает обороняться.

Мы должны спокойно говорить о том, что идёт не так. Мы стараемся не персонализировать критику, просто говорить: «Это работает неправильно. Тут действовали не в интересах детей, тут органы опеки вели себя некорректно или нечеловечно». Это сложно, особенно в эмоциональных ситуациях, когда мы видим каким катком проезжают по жизни реальных детей и семей решения тех или иных ведомств. Не всегда у нас получается, но мы стараемся. Нет смысла закидывать камнями мелкого сотрудника внутри огромной системы, есть смысл доносить до все большего числа людей, в чем проблема и как это менять.

— Ключевую, естественно. Так было всегда, во все исторические периоды. Те, кого слышно на большую аудиторию, действительно влияют больше. Мне поэтому непонятна позиция СМИ, которые говорят: «Мы только информируем». Это неправда, даже выбирая, о чем информировать и тем более как, СМИ формируют общественную повестку и влияют на то, как люди будут относится к тому или иному явлению.

Сегодня это даже не СМИ, а в первую очередь блогеры и соцсети. Блогеры это часто, кстати, понимают: у них есть влияние на аудиторию. Они могут его использовать не только для продаж, но и для изменения каких-то идей, в любую сторону.

Кроме СМИ есть большое количество акторов — это любые гуманитарные сферы, образование в первую очередь. Школы, вузы, у них огромная роль в формирования общественных представлений о том, например, как относиться к дискриминируемым и уязвимым группам. И наша школа, увы, часто показывает самый дурной пример детям в этом отношении. Хотя и это постепенно начинает меняться.

При этом понятно, что есть некоторая проблема в российском обществе в последние годы со скукоживанием позиций до радикальных представлений о чёрно-белом мире: «Это правильно, а это — нет», «Эти враги, а эти наши». Такое вот обеднение представлений о мире. Это риторика войны: мы чувствуем себя с остальным миром в глухой обороне — и тут не до нюансов и оттенков. Но такая история не позволяет обществу развиваться.

Понятно, что в короткий стрессовый период, когда нужно собраться и действительно обороняться, эта стратегия работает. Но когда вы находитесь в ней долго, это стресс: ощущение «мы хорошие и до последней капли крови боремся против плохих» в долговременной перспективе плохо влияет на психику и не дает возможности спокойно строить свое будещее.

В ощущении войны люди не могут долго полноценно жить. От риторики войны нужно уходить — во всех сферах и вопросах, без этого у нашей страны не будет плацдарма для стабильного полноценного развития.

Нет никакого противостояния традиционалист-западник. Есть разные люди с разными потребностями и взглядами. И если дотошно разбираться, у каждого человека этих взглядов в каждой ситуации будет с десяток. И это совершенно нормально, мы не шаблонные герои дурацкого кино, мы живые люди, способные расти, развиваться, думать, болеть и, кстати, деградировать в том числе. Мир невероятно сложен. Любые ситуации, которые включают в себя вопросы жизни людей, воспитания детей, каких-то решений, которые влияют на то, как именно мы будем жить, сложные. Жизнь не терпит ходульных плоских решений, состоящих из лозунгов. А мы как будто начинаем в них всерьёз верить.

Вот например, когда мы говорим про инклюзию, сама идея о том, что мы всё делим на чёрное и белое, не даёт нам возможность полноценно эту инклюзию вводить.

Если у нас существует только тяжелый инвалид (которому надо отдельно где-то быть) или суперздоровый ребенок с идеальным интеллектом и усидчивостью, исчезает всё, что в середине этого спектра. А это все дети и взрослые: очень разные, с разными потребностями и особенностями. Важно, чтобы общество и школа понимали, что на самом деле, сложности в учебе или поведении в той или иной степени могут быть почти у каждого ребенка (и объективно мы же это прекрасно видим в реальности, но игнорируем). Хорошо бы, чтобы школа создавала среду, которая могла бы в этот момент, когда такая потребность есть, помочь и подхватить ребенка, например, чтобы тьютор мог появится у любого ребенка на время, которое он нужен. Или был бы ресурсный класс для любого ребенка, который устал или перегрузился. Или уменьшенные группы и возможность по какому-то из предметов сформировать мини-группы по уровню. Или если везде будет доступная среда, то, когда вдруг совершенно здоровый ребенок сломает ногу, он сможет продолжать ходить в школу.

Инклюзия — это не про тяжелых инвалидов, которые по мнению некоторых родителей «мешают всем учиться, какой ужас, уберите их из класса», а про то, что мы все разные и с разными возможностями, про то, чтобы всем было легче жить и в том числе учиться.

Важно создавать общество, которое учитывает потребности всех, которое удобно для всех. Каждый молодой и сильный, который считает, что «этих уберите, они меня не касаются», сильный только сейчас. Он в любом случае в какой-то момент своей жизни станет другим, пожилым, забывчивым, медленным, а может, и вовсе беспомощным. Все проходят эту стадию. Может случиться так, что с ним произойдёт раньше, например, авария, и тогда окажется, что мир не приспособлен ни под кого, кроме условного молодого и сильного.

Мне вообще кажется, что страх инклюзии — это не только про представление, что есть какие-то идеальные нейротипичные дети для школы и всякие такие, которым в ней не место. Это прежде всего страх смерти. Надо взглянуть своему страху в глаза и признать сам факт, что мы все рано или поздно станем немощными, а потом умрем.

Нужно строить удобный мир для всех — и, прежде всего, для самих себя.