Современному городскому человеку уже не грозит встреча с саблезубой кошкой или габонской гадюкой, но страх никуда не исчез: мы вздрагиваем от громкого гудка машины, боимся мышей и того, что прячется в темноте. Дело в том, что современные люди — результат многих лет эволюции и естественного отбора. Страх как базовое чувство сохранился в нашем генетическом коде с доисторических времен, потому что являлся необходимым для выживания приспособлением. Страшное появляется и в мифах, как в первом отражении того, что человек видел вокруг себя. Так человек пытался объяснить для себя явления окружающего мира: ночью просыпаешься от удушья — домовой разозлился, буря с громом и молниями — Перун грозит грешникам.
В современных хоррор-фильмах, как и в античных трагедиях, многое построено на том, что больше всего пугает человека, — на страхе смерти. Жуткая гибель одного или нескольких героев становилась частым элементом сюжета в литературе IV века до н. э. Однако обычно она не изображалась автором напрямую, а описывалась другим персонажем. Например, в трагедии Софокла «Трахинянки» о смерти Деяниры рассказывает кормилица, а в «Царе Эдипе» о самоубийстве Иокасты говорит домочадец. Много веков спустя этот приём опишет Эдмунд Берк: «Для того чтобы сделать любую вещь очень страшной,… необходимо скрыть её от глаз людей, окутав тьмой и мраком неизвестности».¹ По сути, публицист обозначил один из главных законов саспенса — чем меньше показываешь и чем больше простора оставляешь фантазии, тем страшнее.* Античный зритель, испытывая волнение и страх за происходящее на сцене, мог достигать катарсиса — состояния высшего переживания, за которым следовало духовное очищение. Получается, приёмы хоррора в древнегреческих трагедиях использовались с целью эстетического воздействия на смотрящего.